2.
Еще один совет, Итан. Не кляни богов, какие бы несчастья они ни обрушили на твою голову, не то они покажут тебе, каков на самом деле может быть их гнев, да так, что прежние удары судьбы покажутся милостями.
Тогда мне казалось, что это самый чёрный день в моей жизни и несчастнее меня нет человека на всей земле. Я клял богов за жестокосердие, и тут же убедился, что утраченная детская любовь – ещё не самое худшее.
Мои стенания прервал стук копыт. На берег прискакал Черный Клит во главе полусотни гетайров; даже не удивившись моему присутствию, он закричал:
- Где эти вероломные персидские собаки, будь они прокляты?!
Я махнул рукой в сторону моря.
– А что случилось?
- Ты разве не знаешь? Тогда что ты тут делаешь?
- Приехал проститься. Клит, в чём дело?
- Проститься? Аидовы яйца! Этот дерьмовый ублюдок Ментор выдал персам Гермия Атарнейского! Вот как он отплатил нашему царю за гостеприимство!
Наверное, если бы у моих ног ударила молния, я не был бы так поражён. Теперь всё объяснилось с ужасающей простотой: и столь поспешный отъезд Артабаза в самое неподходящее время – он ещё мог рассчитывать на милость Посейдона, но не моего отца, - и странное смущение его и Мемнона, которому я тогда не придал значения, будучи слишком огорчён предстоящей разлукой. Как я мог быть так слеп? Подумать только: я спокойно позволил уехать врагам Македонии – а также и моим личным – да ещё пожелал им счастливого пути! Я пожимал им руки, я обнимал их, я слушал их лживые слова – а ведь у меня было оружие! Если бы мне тогда знать…
И Барсина – она ведь тоже обо всём знала!
- Теперь Артаксерксу всё известно? – Только и смог спросить я.
- К счастью, нет. Кто бы мог подумать, что этот кастратишка окажется таким стойким! Но он ничего не сказал под пытками, а когда его прибивали к кресту, попросил: «Передайте моим друзьям, что я не сделал ничего недостойного философии».
Гермий, тиран малоазийского города Атарнея, был тайным союзником моего отца; однако гибель его означала не только расстройство политических планов. Аристотель был другом и возлюбленным Гермия и был женат на его дочери Пифиаде. Когда я представил себе, в какое горе повергнет его смерть моего дорогого учителя, гнев завладел мной окончательно. Я метался по берегу, призывая всех богов обрушить все мыслимые кары на голову Ментора и его семьи, не обращая внимания на увещевания Клита, который, не зная истинной причины моего бешенства, испугался, что я сойду с ума. Затем пробудился мой даймон, и слепая безудержная ярость сменилась холодной расчётливой ненавистью. Я завёл своего коня в море и принёс его в жертву Посейдону, прося его не позволить Артабазу добраться живым. Но, как ты уже знаешь, Итан, владыка морей отверг мою жертву.
Теперь мне предстояло отвезти в Миезу горестную весть. К теме нашего рассказа не относится, как воспринял её Аристотель; скажу лишь, что известие о казни возлюбленного он принял с достоинством, не меньшим, чем то, с каким Гермий встретил свой печальный конец. И как бы отчётливо я ни сознавал, что подобные мысли недостойны человека благородного, я не мог не думать о том, что в противном случае мудрый учитель мог бы догадаться о моей любви – мне всегда стоило большого труда скрывать свои чувства, и удавалось это далеко не всегда. Но Аристотелю, всецело поглощённому своим горем, было не до меня, а мои друзья были ещё слишком юны, и хотя они, конечно же, заметили, что со мной что-то происходит, узнать правду им было суждено только годы спустя.
Мой верный Гефестион утешал меня как мог – а мог он очень многое, – и его разумные доводы возымели своё действие.
- В самом деле, - говорил он, - разве не хорошо, что ты не знал о Гермии, когда прискакал на берег? Или ты рассчитывал в одиночку перебить всех: Мемнона, Артабаза, его сыновей и телохранителей? Гермий всё же не стоит того, чтобы мстить за него ценой своей жизни. И так ли уж заслуживают мести Артабаз и его родные? Ментору, предавшему собрата-эллина, нет прощения, но ведь брат и тесть не могли знать о его планах относительно Гермия. Разве он стал бы писать им об этом: письмо ведь могут перехватить. А когда они всё узнали, было уже поздно. И в чём ты винишь Барсину: как может женщина отвечать за дела своего мужа?
Гефестион всегда считал, что несправедливо наказывать всех родных изменника, если они не участвовали в его злодеяниях; именно он впоследствии убедил меня издать закон, освобождающий их от всякой ответственности. Ему удалось успокоить мой гнев; остальное сделало время. Вскоре мне исполнилось шестнадцать, я закончил обучение у Аристотеля и стал принимать самое активное участие в государственных делах, так что думать о Барсине мне стало особенно некогда. Я вспоминал о ней только тогда, когда до Македонии доходили новости об Артабазе и его семье; поначалу печаль охватывала меня, а потом моё чувство начинало казаться детским и смешным.
Ментор, к изрядному моему негодованию, умер несколько лет спустя, и Барсину взял в жёны Мемнон. Он давно овдовел и не собирался жениться снова, так как уже имел сыновей, однако счёл необходимым позаботиться о вдове брата, приходившейся ему к тому же племянницей. Барсина подарила ему сына Мидия. (1)
Я говорил уже, как надеялся встретиться с Мемноном на поле боя: он единственный мог противостоять моему военному гению. Но этой надежде, как ты знаешь, не суждено было сбыться, и я оплакал его как достойного врага.
Барсина была почти за год до того оставлена заложницей в Дамаске, где и досталась после Исса Пармениону вместе со многими другими семьями знатных персов. Там и произошла наша встреча. (2)
Если бы меня тогда спросили, зачем я отправился к ней, вряд ли я сумел бы ответить. Официально я намеревался проверить, не терпят ли в чём неудобства знатные пленники; никого это не удивило, поскольку я имел обыкновение вникать лично в дела, которыми многие цари побрезговали бы. Запомни, Итан: всегда проверяй сам всё, что только возможно – это окупится сторицей, хоть и потребует немалого времени. Знатные персы всегда удивлялись, глядя, как я пробую кашу из солдатского котла или навещаю раненых. «Вот поэтому я и выиграл войну», - отвечал я.
Барсина была всё также хороша собой. Что я испытал, увидев её? Пожалуй, я был взволнован; воспоминания нахлынули на меня, но потом мне показалось, что моя любовь приснилась мне в каком-то странном сне. Я спросил, как её здоровье, не нуждается она в чём-либо, пообещал, что она будет содержаться как подобает женщине знатного рода. Барсина долго благодарила меня за доброту. Потом мне захотелось взглянуть на её детей; их привели.
Четырёхлетний Мидий был ещё слишком мал, чтобы можно было судить, что из него получится; однако бойким нравом он явно не мог похвастаться. Поликлея обещала стать красавицей, как её мать; я сказал, что через несколько лет сам подыщу ей достойного мужа, и тут заметил, что девочку недавно коротко остригли.
- Что случилось с твоими волосами? Ты болела?
Барсина смутилась и сказала, что Мидий отрезал сестре косу на торсионы для своей игрушечной катапульты. Мне показалось странным, что этот тихоня оказался способен на подобные проказы, но Поликлея сама развеяла мои сомнения. Девочка вскинула голову – совсем как её мать когда-то – и отчеканила:
- Я пожертвовала их на оборону Галикарнасса!
Я рассмеялся, но Барсина испугалась и стала просить меня не гневаться на несмышлёного ребёнка. Я стал убеждать её, что ценю мужество и патриотизм своих врагов, а их детей – тем более, но не слишком преуспел. Уж что-что, а страх от меня не скроешь – помнишь, что я говорил тебе о страхе, Итан? – и я видел, что Барсина боится меня. Раздосадованный, я ушёл.
А чего ты, собственно, ждал – спросил я себя, выйдя за дверь. Неужели рассчитывал на возобновление прежних отношений? Но прошло столько лет, оба мы слишком изменились – так не лучше ли будет окончательно выбросить Барсину из головы? Всё давно кончено, и незачем ворошить прошлое – так, по крайней мере, казалось мне тогда.
Помнится, в тот момент мне ещё подумалось: странно, почему Барсина не последовала примеру дочери и сохранила свои роскошные волосы. В её тщеславие мне не верилось, но времени размышлять над подобными пустяками у меня не было. Более важные заботы отвлекли моё внимание, и я перестал думать о Барсине.
Быть может, на этом всё и закончилось бы, но вмешался Парменион. Надо сказать, он и раньше пытался устроить мою семейную жизнь; незадолго до того, как я отправился в поход, старик упорно настаивал, чтобы я сначала женился и завёл детей. Возможно, он советовал это не без задней мысли – у него как раз была дочь на выданье. Одну причину своего отказа я тебе уже называл, другая же заключалась в том, что я не хотел плодить лишних претендентов на престол. Незадолго до того отправив к Аиду кучу отцовских ублюдков и других родичей, я пока не собирался обзаводиться новыми.
Парменион выдал дочь замуж за Кена и, казалось, успокоился; но вскоре после описанных выше событий начал сватать за меня дочь Дария. Получив же очередной отказ, упрямый старик, боясь, что я увлекусь какой-нибудь красоткой из гарема Дария – даром что я и слышать не хотел о красоте персидских пленниц, - и, видимо, твёрдо решив заставить меня подарить Македонии наследника трона, пусть даже незаконного, вдруг предложил мне сойтись с … Барсиной!
О нашей давней связи Парменион не догадывался, как я было заподозрил; но случайный бросок попал в цель. В тот раз я, как и прежде, от него отмахнулся, но около года спустя вспомнил его совет.

Всё произошло во время осады Газы. Как и всё, что я делал, она представляет большую ценность для военного искусства; пожалуй, мне стоит как-нибудь выкроить время и рассказать тебе о ней подробно. Это было дело, достойное всяческого восхищения: я обвёл Газу валом две стадии шириной и двести пятьдесят футов высотой (3), так как город стоял на высоком холме, и подвести осадные машины к стенам иначе было невозможно. Причём взял я город, будучи тяжело раненным стрелой из катапульты; и я думаю, что именно телесная слабость, как это часто бывает, послужила причиной слабости духа.
Ты хочешь узнать подробнее, как это случилось, Итан? Тебе ещё не доводилось как следует напоить своей кровью Ареса, и тебя, конечно же, мучает любопытство: что же испытываешь при этом. Но я отвечу так, как отвечали тебе (и мне тоже) твой отец и другие опытные воины: поймёшь, когда почувствуешь на своей шкуре. Не стоит пугать новичков подробными рассказами о том, что может с ними случиться в бою – хуже страха ничего не может случиться. Скажу лишь, что удар стрелы из катапульты сравним по силе с ударом лошадиного копыта. Впрочем, мне ещё повезло: стрела, пробив щит и панцирь, глубоко вошла в дельтовидную мышцу; попади она на ладонь ниже, я бы не рассказывал сейчас тебе эту историю. Сгоряча не чувствуя боли, я продолжал сражаться, пока вконец не обессилел от большой потери крови. Рана заживала плохо: мне требовался полный покой, соблюдать который я, разумеется, не хотел. Осада требовала моего постоянного внимания – без меня дело плохо подвигалось вперёд.
Едва поднявшись на ноги, я отправился проверить, как обстоит дело с постройкой вала; превозмогая слабость и боль, я прошёл несколько десятков стадий и тут понял, что обратно до ставки уже не дойду. Позволить нести себя или вести под руки – и тем самым порадовать врагов и огорчить своих и без того упавших духом солдат – этого я не мог допустить. Опершись на сиринкс (4) катапульты, я слушал доклад Пармениона и лихорадочно размышлял, как выйти из положения. Неожиданно мой взгляд упал на стоящие в отдалении шатры знатных пленников, и меня осенило.
Я подозвал эйсангелея (5) Хареса и спросил, который из этих шатров принадлежит Барсине.
- Вон тот, синий.
- Зачем тебе понадобилась Барсина? – Спросил недоуменно Парменион.
- Ты же сам советовал мне взять её в постель. Так я и сделаю.
- Прямо сейчас?! – Мне ещё не приходилось – и больше не пришлось – видеть его в таком смятении.
- Ты недоволен, что я наконец-то решил тебя послушаться?
Парменион лишился дара речи, остальная свита, видимо, тоже – во всяком случае, никто из них больше ничего не спросил. Удивление их было понятно – никто из знающих меня и предположить бы не мог, что я способен бросить все дела и отправиться к женщине, - такого не водилось и за моим отцом. Но всё же так было лучше, чем если бы они догадались об истинной причине моего поступка.
Барсина, как она потом рассказывала, была поражена ничуть не меньше, но она превосходно владела собой, и когда вышла в переднюю часть шатра, на лице её не отражалось ничего, кроме спокойного достоинства, подобающего знатной женщине. Я велел всем уйти и в изнеможении повалился в кресло.
- Ты ещё делаешь ту мазь для ссадин?
- На этот раз у тебя не коленки разбиты. – Барсина с помощью рабыни сняла с меня плащ и хитон, размотала с плеча промокшую от крови повязку и грустно покачала головой. – Когда-нибудь ты себя в Аид сведёшь.
- Знаю. Но у меня ещё слишком много дел, придётся Аиду подождать.
Барсина вздохнула и принялась молча обрабатывать мою рану. Наложив свежую повязку, она сказала:
- Я приготовлю тебе маковый отвар. Сможешь сам дойти до постели?
- Да. А ты сможешь заставить своих рабов молчать?
- Да. Не беспокойся, все будут думать… то, что уже думают.
Когда я проснулся, было уже позднее утро. Барсина сидела рядом и готовила очередную порцию мази. Встретившись со мной взглядом, она улыбнулась; я вдруг подумал, что не видел этого с самой Македонии.
- Лихорадки у тебя нет, и рана больше не кровоточит, но лучше оставайся в постели хотя бы дня два.
Я бы не стал её слушать, но у меня действительно не было сил подняться. Правду говоря, мой юный друг, мне казалось, что в меня не стрела угодила, а обрушилась вся катапульта, или проехалась осадная башня моего инженера Диада.
- Тебе удобно лежать?
- Постель слишком мягкая.
- Что, ложе изнеженной персиянки не годится для греческого героя? – Барсина снова улыбнулась. – У входа с самого рассвета сидит твой паж. Я велела ему передать, что царь и госпожа ещё спят, но он намерен дождаться твоего пробуждения.
- Пусть его позовут, - распорядился я, усаживая Барсину к себе на постель, и грозно спросил вошедшего юношу:
- Что тебе нужно?
- Царь, все спрашивают о тебе… Почему ты лежишь в постели?
- Мне что, поставить благородную женщину раком на полу, как ты делаешь с обозными шлюхами?! Пошёл вон! Я никого не желаю видеть!
Всё получилось даже лучше, чем я ожидал. То ли паж приврал, то ли его рассказ неправильно поняли или исказили, но только к вечеру весь лагерь говорил, что «персидская полукровка оседлала царя и скачет на нём». Конечно, это был далеко не лучший выход, но пусть лучше думают, что меня уложила в постель стрела Эроса, а не Ареса.
Барсина встала и наклонилась надо мной, чтобы проверить повязку. Одна из её кос соскользнула с плеча и упала на кровать. Барсина небрежно откинула её за спину, и тут у меня снова возник тот же вопрос, что и в Дамаске. И не только он.
- Почему ты не обрезала волосы, как твоя дочь?
- Почему ты спрашиваешь об этом? – Тихо ответила Барсина, потупив глаза, совсем как тогда в саду в Пелле.
Я погладил тяжелые блестящие пряди.
- На небольшую машину хватило бы. Отвечай!
- А если бы снаряд из этой машины попал в тебя? – Едва слышно прошептала Барсина, и слёзы покатились из её глаз.
- О великая Афродита! Прошло столько лет…
- Время оказалось бессильно. Я бы не стала вспоминать прошлое, но ты спросил.
- Я бы не спросил, если бы не хотел вспоминать.
- Неужели… - Выдохнула Барсина, глядя на меня, как, должно быть, потерпевший кораблекрушение смотрит на появившийся вдали парус.
- Я думал, что забыл тебя, но я всего лишь о тебе не думал. Наконечник стрелы Эроса всё ещё в моём сердце.
- А я думала, что всё кончено… Ведь ты и Мемнон были врагами… Если бы один из вас пал от руки другого, мне осталось бы только оплакивать мёртвого и проклинать живого.
- Теперь я даже рад, что боги не позволили мне встретиться с ним в бою. И больше нам никто не сможет помешать. Поцелуй меня.
Наши губы соединились, и у меня закружилась голова от нахлынувших чувств и запаха её благовоний. Барсина отпрянула.
- Нет, ты ещё слишком слаб.
Мне действительно было не до любви, спустись хоть сама Афродита с Олимпа, и следующие две ночи Барсина спала на соседней кровати, но на третью мы насладились сполна, заново открывая друг друга после долгой разлуки. Неожиданное обретение потерянной любви оказалось для меня лучшим лекарством. Как известно, у победителей раны заживают быстрее; то же касается и счастливых влюблённых. Когда станешь командиром, Итан, никогда не забывай навестить и ободрить своих раненых и больных: хорошее расположение духа – один из первых залогов выздоровления. Не забудь, я ведь изучал медицину у Аристотеля.
Я уже говорил тебе, какое место заняла Барсина в моей жизни; о нашем сыне Геракле тебе тоже известно. Одно время я даже задумывался: не жениться ли на ней? В рамках моей политики слияния греков и персов брак с женщиной смешанных кровей был бы идеален; обладала Барсина и другими достоинствами: она была знатного рода, плодовита, благонравна, умна и образованна. Из неё бы вышла отличная царица; однако я, как уже говорил тебе, хотел иметь жену с горячей кровью: только такая могла родить мне сына, который сможет продолжить мои славные деяния. Барсину нельзя было назвать слабой духом, но настоящего огня в ней не было. Мидий рос тихоней, мало похожим на своего великого отца, таким обещал стать и мой Геракл. Поэтому, хорошенько поразмыслив, я решил оставить всё как есть.
Вот, пожалуй, и всё, Итан. Ты хочешь знать, как всё закончилось? Но кто знает, отчего проходит любовь? Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что моё детское увлечение вскоре прошло бы, если бы я мог полностью отдаться страсти: чем жарче пламя, тем быстрее потухает костёр. Но наши редкие встречи только сильнее разжигали его, а разлука притушила огонь, оставив его тлеть под пеплом на долгие годы. Теперь же, получив желаемое и сполна им насладившись, я охладел, как это нередко бывает. К тому же Барсина начала стареть: ей ведь было уже за тридцать. Красота её стала увядать, и после рождения Геракла она изрядно растолстела. Незадолго до моей встречи с Роксаной я отослал её и сына в Пергам, где они и живут до сих пор. Отставку Барсина приняла достойно, без жалоб и слёз.
На этом я закончу свой рассказ; надеюсь, пройти со мной дорогой любви было тебе так же интересно, как и дорогой моей воинской славы.

1. Имя вымышлено.
2. Конец 333 г. до н.э.
3. По Арриану.
4. Направляющий жёлоб для снаряда.
5. Управляющий двором.